Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        Но не в правилах тети Поли предаваться долго грустным размышлениям и она меняет тему разговора:
        - Ох, и отчибучил ваш Михась нонешним летом! Подрядился он со своими дружками Юркой и Ванькой одному молдаванину в Поделах дом поставить. Все знають, руки у него золотые, все делають на совисть, хоть выпить не дураки. Лето жаркое, ну-кось потюкай от зари до зари топором. Хозяин совестливый попался, ну и поставил хлопцам ведро вина, чтоб пить, значится, вместо воды. Пока работали внизу - ничего, а пошли наверх - тут-то и приключилася с Михасем история. И смех, и грех! То ли солнце в тот день дуже пекло, то ли он трошки не рассчитал и лишнюю кружку вина хватанул, только когда стал балки ровнять, то и отпилил тот конец, на котором сидел. Ну и загремел, значиться, вниз. Юрка с Ванькой испугалися, подбегають к нему, кличуть: "Мишка, Мишка, ты живой?" Он открываить глаза и спрашиваить:
        - "Хлопцы, и де я?" Они ему: "Да уже на земле!" А он им: "Жаль, я думал, шо на небесах и больше работать не надо. Не принял , выходить, меня Господь и спихнул оттудова опять на грешную землю". А шоб он был здоровый! Сам еле дышить, а ему все шуточки. До сих пор как следует разогнуться не можить.
        И даже не передохнув, тетя Поля задает мне, очевидно, мучивший ее вопрос:
        - К Михасю-то на этот раз зайдешь? Все ж старший брат…
        - Не знаю. По крайней мере, не собирался.
        Дело в том, что Михаил, построив новый дом, года три тому назад продал нашу хату вместе с куском сада. Деньги взял небольшие и они вряд ли решили все его проблемы. А меня даже не поставил в известность. И я здорово обиделся. Для меня наша хата была ниточкой, которая связывала нас с прошлым. Она была дорога мне, я не хотел забывать, тем более предавать ее. Поступок Михаила я расценил именно так, как предательство памяти о родителях, о погибшем в конце войны Николае, о многих других дорогих людях, которых радушно принимали стены этой хаты и, наконец, собственного детства и юности, отшумевших в этом саду.
        С тех пор, приезжая в Гайду, я к брату не заходил.
        Есть и разговаривать мне расхотелось. Чувствуя себя виноватой за допущенную неловкость, тетя Поля робко предложила:
        - Может еще приляжешь. Тебе нужно хорошенько отогреться.
        Я с удовольствием согласился, так как мне очень захотелось побыть наедине со своими мыслями, вернуться опять к своим воспоминаниям.

        …Наконец закончилась длинная и нудная осень и на смену ей, как бы вознаграждая людей за долготерпение, пришла снежная зима с яркими солнечными и морозными деньками.
        В город вошли части немецкой дивизии СС, фронт приближался к нашему краю. Группа военкома приступила к осуществлению активных акций. За Ботовым был взорван железнодорожный мост и на несколько дней движение по важнейшей южной магистрали запад-восток было приостановлено. По аэродрому в Бижуках наши ночные бомбардировщики нанесли мощный удар. Обозначили кострами этот аэродром люди военкома. В миронянском лесу бесследно исчез обоз с фуражем и продовольствием. Короче говоря, настало время, о котором мечтал Казачок.
        Но моя задача оставалась прежней - сбор информации. Все попытки попасть в Чумацкий лес к военкому напрочь и категорически отвергалась дядей Гришей. "Ты здесь нужнее!" - и весь сказ.
        Вот и сейчас мне было поручено уточнить до деталей все, что касалось склада боеприпасов в Кирилловом яру: пути подъезда и подхода, размещение охраны, количество часовых, их вооружение, порядок смены, режим работы склада.
        Зимой такую задачу решить не так-то просто: не спрячешься за кустами или в канаве, по белому снегу не добраться незамеченным к яру, к складу. В какой-то мере дело облегчалось тем, что яр находился всего в двух километрах от города, и соседние холмы всегда были излюбленным местом молодежи для катания на лыжах. Правда, сейчас на этих холмах каталась лишь детвора. И все же, несмотря на то, что я заметно выделялся в их компании, я совершил пару лыжных прогулок по этим холмам вокруг Кириллова яра. В этом яру находились давно заброшенные каменоломни, в штольнях которых немцы и устроили склад боеприпасов. От склада к шоссе, соединяющем город с железнодорожной станцией, вела накатанная дорога длиной в несколько сот метров. Почти у самого перекрестка на большой поляне находилось приземистое строение из красного кирпича, со всех сторон к которому подступали загоны для скота. Это скотобойня. До войны здесь бригада из пяти человек забивала скот и разделывала туши. Возглавлял бригаду пожилой мужчина, крепкого телосложения с красным толстым лицом, вечно заросшим рыжей щетиной, с маленькими заплывшими глазами-щелками. Бирюк - это его имя и фамилия. Иначе его никто не называл. Бирюком он был и на самом деле: жил один в мазанке, расположенной на пригорке метрах в двухстах от скотобойни. Вокруг мазанки ни деревца, ни кустика, ни грядки, ни цветочка. Это рассматривалось, как вызов местным обычаям, следуя которым люди нашей окраины обсаживали деревьями, кустами, цветами не только свои дома, но и различные постройки, и даже собачьи будки.
        Когда и откуда появился Бирюк в нашем городе, никто не знал. Сам он дружбы ни с кем не водил, а со своими помощниками объяснялся в основном жестами и односложными словами. О нем рассказывали различные небылицы, сторонились его, словом "бирюк" пугали детей.
        Однажды мать послала меня на скотобойню за свежей печенкой и я увидел поразившую меня картинку: Бирюк, полоснув огромным ножом по горлу только что сваленного быка, подставил литровую кружку под хлынувший фонтан крови, наполнил ее до краев, медленно без перерыва выпил дымящееся на морозе содержимое, протянул пустую посуду своему здоровенному помощнику и вытер тыльной стороной ладони лоснящиеся губы.
        С тех пор никакие уговоры и посулы матери не могли заставить меня пойти на скотобойню. Само это место у горожан считалось чертовым, и здесь не задерживались даже самые отчаянные сорванцы. Правда, причиной тому были не только рассказы о Бирюке. Вокруг стояло невыносимое зловоние от отбросов, днем на все голоса кричали забиваемые животные, а ночью выли полудикие псы, которые прижились здесь, образовав огромную свору.
        "Предприятие" Бирюка процветало во время оккупации, но сейчас в связи с приближением фронта и тотальной чисткой продовольствия оккупантами всех мастей на Украине, он оказался безработным, перебивался тем, что ходил по дворам с огромным немецким кинжалом за голенищем, предлагая свои услуги.
        Проезжая мимо скотобойни на станцию с продукцией "концерна" и внимательно присматриваясь к дороге, ведущей к сладам в каменоломне, я вдруг понял, что дом Бирюка - прекрасный наблюдательный пункт, откуда можно спокойно, без риска выполнить большую часть моего задания. Но вот как попасть на этот НП? Как подобрать ключи к хозяину?
        В сумерках, когда я возвращался со станции, в оконцах мазанки Бирюка уже горел тусклый свет. Из-за дома вышел сам хозяин с большой охапкой хвороста, посмотрел в сторону наших саней, пнул ногой дверь и вошел вовнутрь.
        Решение пришло сразу. Оно было естественным и простым.

        В канун церковного праздника Рождества Христова я, бросив в старую сумку шматок сала, кусок хлеба и две луковицы, цыбулины, зашел к Клещу, купил у него бутылку мутного самогона и направился к Бирюку.
        Его хата видна издали. Было морозное утро и белый столбик дыма вертикально поднимался над крышей в морозную синеву, словно докладывал, что хозяин дома. Я ускорил шаги.
        Подойдя к двери, робко постучал. Ответа не последовало. Толкнул дверь, она легко открылась и впустила меня в маленькие сени. Слева и справа двери. Судя по размерам, справа - кладовая. Я стучу в левую.
        - Да входи же, - раздается за ней сиплый и недовольный голос. Нажимаю щеколду и робко переступаю порог.
        - День добрый, - говорю я в полумрак и сдергиваю с головы шапку. - С наступающим праздником.
        Ожидая ответа хозяина, быстро огляделся. Прямо передо мной стояли широкие нары, покрытые цветастым лоскутным одеялом. На них, укрывшись огромным тулупом, лежал Бирюк. Слева от меня - два маленьких оконца, которые даже в такой солнечный день не могли осветить комнату. Между окнами - простой стол из тесанных досок, возле него два табурета. На столе - куски отварного мяса, черного хлеба, картошка, сваренная в мундире, и остатки селедки. Пустая грязная четверть дополняла этот экзотический натюрморт. На противоположной стене на гвоздях висел весь гардероб хозяина. Справа от меня - печь, на ней казанок с булькающей похлебкой. В комнате стоял сырой и кислый запах.
        - С чем пожаловал? - вместо ответа на приветствие прохрипел хозяин.
        Головы он не повернул, глаза его остались прикрытыми, ему было все равно, кто пришел.
        - Да вот мать прислала узнать, не продадите ли какого-нибудь нутряка.
        - А яглы тебе не нужны? - все так же не шевелясь, хрипел Бирюк.
        Я не знал, что такое яглы, но, почувствовав в голосе хозяина издевку, решил, что лучше промолчать, подошел к столу и с силой поставил на него свою сумку. Бутылку глухо звякнула. В глазнице хозяина образовалась щель и он одним глазом уставился на мою сумку.
        Из нее торчало горлышко бутылки, заткнутое кочерыжкой от кукурузы. Кто-кто, а он знал, что закрывают такой самодельной пробкой.
        Бирюк сбросил с себя кожух, сел, опустив ноги в толстых вязанных носках на пол и схватился обеими руками за свою лохматую голову.
        - Охо-хо, грехи наши тяжкие. Ну-ка, плесни в кружку чего принес, - скомандовал он.
        Я подчинился. На три четверти налил в кружку вонючей жидкости, отломил кусок ржаного хлеба и преподнес хозяину. Кружка почти утонула в его огромной лапище. Медленно, не отрываясь, он выпил самогон (как тогда кровь, мелькнула у меня в голове мысль), вернув мне кружку и стал шумно нюхать хлеб. Я снова прошел к столу, сел на табурет и посмотрел в окно.
        Прямо передо мной лежал перекресток. Шоссейная дорога на станцию поднималась на холм по пологой спирали, затем снова ныряла с него в долину. На этом шоссе мне знакома каждая кочка. Грунтовая дорога от перекрестка шла мимо скотобойни через долину и врезалась в противоположный холм как раз у начала огромного оврага. Это и есть Кириллов яр. Вход в овраг сейчас перекрыт двойными воротами из колючей проволоки, между которыми ходит часовой, постукивая ногой об ногу. Леве - вышка с лесенкой. Я знал, что за воротами дорога идет под уклон к двум штольням, а все склоны оврага так же ограждены двумя рядами колючей проволоки.
        Между тем хозяин встал с кровати, подошел к столу, обмакнул мякиш в солонку, положил его в рот и, сев на табурет напротив, у другого окна, стал с удовольствием жевать. Он оживал на глазах. Синюшность начала исчезать, лицо приобретало свой обычный кирпичный цвет, щелки глаз расширились, и в них показались юркие зрачки; рука, державшая кружку, уже не дрожала.
        - Вот что, паря. За печенкой приходи завтра или сегодня вечером, если не побоишься. Я вчера утром зарезал у одного кацапа кабана. Магарыч он мне поставил вином. Да видать для крепости туда хмель или махру мешает. Правда, выдул я с ведро, не меньше, да дома добавил вот из этой посуды, - кивнул он на грязную четверть.
        - Сегодня, если бы не ты, помер бы наверное. Даже калым свой - сердце и легкие - забыл. Такого со мной еще не бывало. Похоже, старею. Очухаюсь, схожу, заберу. Рассчитаемся с тобой вот этим, - кивнул он на мою бутылку. - Марки уже не в почете. Вот жизнь, марки-керенки! Ничто не вечно под луной.
        Слушая Бирюка, я все время смотрел в окно на дорогу. Сейчас по ней от перекрестка двигалось пять тупорылых итальянских машин, крытых брезентом. По их движению можно было догадаться, что загружены они под самую завязку. Я так увлекся, что перестал слушать хозяина.
        - Возьмешь, что ли? - очевидно уже не в первый раз спрашивал он.
        Я непонимающе уставился в его заросшую рожу.
        - За этот самогон свиные ножки на холодец возьмешь, спрашиваю, - пояснил он. - Или так угостишь?
        - Давайте ножки.
        - А ты оказывается, деловой. Чьих же ты будешь? Уж не младший ли сын Володьки Фомина, колокольных дел мастера?
        - Не колокольных, а кожевенных, - уточнил я, хотя понял, на что намекает Бирюк. Мой батя где-то в 20-х годах участвовал в снятии колоколов с местных церквей, за что и возненавидели нашу семью набожные жители русской окраины.
        - Нет, брат. Я-то получше твоего людей знаю. Здесь он запомнится именно как колокольных дел мастер.
        Он вышел, хлопнув дверью. Долго рылся в кладовке и вернулся с двумя толстыми ножками, из которых моя мать умеет варить вкусные холодцы. От одного их вида мне показалось, что в комнате запахло лавровым листом и чесноком. Я положил их в сумку. Бирюк взял бутылку и налил в кружку.
        - Выпьешь со мной? - спросил он, очищая картошку.
        - Если угостите, отчего не выпить, - улыбнувшись, ответил я.
        - Да, деловой, ничего не скажешь, - хмыкнул он, встал, взял с припечка грязный граненный стакан и плеснул в него почти до краев.
        Я достал сало и лук, и нарезал крупными кусками.
        - Ну, пусть они сдохнут, - поднял хозяин свою кружку.
        - Кто - они? - недоуменно спросил я.
        - Враги, - ответил он и приложился к кружке. На сей раз Бирюк осилил только половину. Аккуратно поставил кружку на стол и захрустел луком.
        - А кто ваши враги? - полюбопытствовал я, все еще держа на весу свой стакан.
        - Ну вот что, паря! Тебя угощают - пей! нет - вот бог, а вот порог. Я еще буду здесь исповедоваться перед каждым сопляком, - неожиданно взорвался он. Затем взял картофелину и сало, энергично заработал челюстями.

Следующая страница