Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        То ли от обиды за "сопляка", то ли из желания выиграть время, медленно выпил содержимое стакана, неторопливо понюхал хлеб и только после этого потянулся за салом.
        - Вот это другое дело, - одобрил хозяин.
        Мы долго молча закусывали. Мне не хотелось первому начинать разговор. Бирюк же, казалось, ушел в себя. Тепло от выпитого самогона медленно разливалось по всему телу, приятно туманило голову. И все же я еще пока четко контролировал себя и помнил, зачем и куда пришел, не терял из поля зрения дорогу на склад и за это время успел насчитать еще восемь машин, въехавших на его территорию. Похоже, эти были пустыми.
        Хозяин потянулся за бутылкой и щедро плеснул в свою кружку, обнес и мой стакан. Затем, прикрыв глаза, он медленно, уже до дна, осушил ее.
        Я решил не отставать, хотя и понимал, что этого для меня будет явно многовато. С трудом осилив полстакана, поперхнулся, схватился за луковицу и хлеб. Передохнув и вытерев слезы, я искоса взглянул на Бирюка. Он, казалось, не замечал не только моего конфуза, но и меня самого, продолжая, словно жерновами, перемалывать мощными челюстями хрящи.
        Молчание затянулось и начало тяготить меня, а самогон придал храбрости.
        - Мне не хотелось Вас обидеть, - начал было я. - Думал, что…
        - Тоже мне обидчик! - прервал он меня, презрительно скривив жирные губы. - Если бы меня всю жизнь обижали вот такие шибздики, как ты, да еще на такой манер, я бы был счастливым человеком. А теперь уматывай отсюда, обидчик. Меня на старые дрожжи развозить стало, я лягу отдохнуть. Приходи завтра, ближе к обеду.
        Он встал из-за стола, подошел к кровати, упал на нее навзничь и закрылся кожухом с головой, давая понять, что аудиенция закончена. Мне ничего не оставалось делать, как натянуть свою шапку, застегнуть фуфайку и выйти за порог. Спустившись по тропинке вниз к перекрестку, я, изрядно пошатываясь, пошел вдоль шоссе к городу.
        Дорога шла с небольшим подъемом и, когда я его преодолел, передо мной, как всегда неожиданно, открывался вид на город, раскинувшийся внизу в огромной котловине. Яркое солнышко играло блестками инея, покрывшего ветки деревьев и кустов. Из труб домов поднимались белые столбики. Тихо вокруг, жизнь словно остановилась. На улицах ни души. Морозец легонько пощипывал щеки, дышалось легко и радостно, я чувствовал, что начинаю трезветь.
        Панорама родного города всегда радовала и волновала мое сердце в любое время года и в любую погоду. Я не мог оторваться от этой сказочной картины, и мне не хотелось уходить, но рокот моторов, послышавшийся со стороны станции, напомнил мне о действительности и я, свернув на Верхнерусскую улицу, все еще слегка пошатываясь, пошел по накатанной дороге.
        Шум моторов стал приближаться. Я остановился на обочине и оглянулся. Из-за холма показалась первая машина. У перекрестка, где только что стоял я, она притормозила, повернула направо и через несколько секунд, натружено пыхтя, прошла мимо меня. Затем вторая, третья… Все восемь машин, которые я видел из окна Бирюка. Они были доверху загружены знакомыми мне аккуратными ящиками. В каждой машине рядом с водителем сидел фельдфебель, а на ящиках у заднего борта - по два автоматчика. Машины шли на Восток…
        "Да, нужно торопиться с заданием дяди Гриши, а не выпивать самогон с темными личностями, - зло подстегнул я себя. - Правда, этот самогон помог мне узнать кое-что о складе".
        Дома, протянув маме сумку, я сказал:
        - Принимай мой праздничный подарок и постели мне поспать.
        - Фу-у… Ну и запашок. Не рановато ли начал праздновать? Где же это тебя нелегкая угораздила с утра? Когда ты возьмешься за ум? Отходить бы тебя ремнем, да ведь здоровенный, жених уже! - не приняла мать моего шутливого тона.
        - И здоровый, и, что самое главное, взрослый, - не сдавался я, - а посему имею право в престольный праздничный день в кругу новоиспеченных друзей употреблять, в меру, конечно, самогон, который, как говорит мой шеф Парапан, является мощной движущей силой нашего бытия.
        - Понесло-поехало… Жаль нет отца, он бы тебе показал и взрослого, и движущую силу, и меру, и битие, которое, как говорит скряга, определяет сознание. Ай забыл уже?
        - Мама, не омрачай престольный праздник, - пытался еще отбиваться я, но тяжелый сон сомкнул мои веки.

        На следующий день я шел к Бирюку не к обеду, как он приглашал, а преднамеренно к вечеру с тем, чтобы засидеться допоздна и узнать, идет ли завоз и вывоз боеприпасов ночью. Зайдя к Клещу за самогоном я попросил у него кусок сливочного масла: мне кто-то сказал, что для того, чтобы не опьянеть, его нужно съесть перед выпивкой.
        - Коровьего нет. Есть подсолнечное, - ответил хозяин. - Дать?
        - Давай полстакана и кусочек хлеба с солью, - согласился я.
        На глазах у удивленного Клеща я выпил полстакана вкусно пахнущую, но противной в таком количестве, жидкости, расплатился и направился на скотобойню.
        Похоже, Бирюков ждал меня. В комнате был наведен сносный порядок, хотя сам хозяин выглядел, по своему обыкновению, неухоженным и уже слегка "заправленным". На мое "здрасте" он буркнул "садись!" И мы заняли прежние позиции.
        - А печенки нет, паря. Хозяин говорит, что уходя домой, я все забрал с собой. Выходит, потерял по дороге. В качестве компенсации дал кусок мяса, - и он указал на макитру, в которой дымились отваренные куски свинины. - Да и зачем тебе печенка? Праздник ведь все равно уже кончается, но мы с тобой можем его продолжить - твой самогон, мое мясо. Идет?
        - Идет!
        Такой вариант меня вполне устраивал. В окно я уже успел заметить как с шоссе к складу свернул бронетранспортер с немецкими солдатами.
        На сей раз на столе появилось два чистых стакана и нарезанный большими ломтями хлеб. Бирюк разлил самогон.
        - Ну, будем, - заторопился он.
        - Можно, я буду пить по половинке, - попросил я. - Мне тяжело тягаться с вами.
        - Хоть вообще не пей. Мне-то что? - ответил хозяин, одним махом влил в себя мутноватую жидкость, прямо рукой вытащил из макитры большой кусок мяса и энергично заработал челюстями.
        Я выпил треть стакана и тоже стал с аппетитом закусывать.
        Солнце зашло, но было еще светло. Знакомый бронетранспортер, опять с солдатами, протарахтел в город. Очевидно, была смена караула. Следовательно, она происходит засветло, где-то между пятью и шестью часами. Это раз. Второе: охрану несут солдаты из частей, расквартированных в городе. И третье - прибывают они сюда на одном бронетранспортере. Что ж, для начала неплохо.
        Стемнело. Хозяин встал, задернул давно не стиранные занавески и прибавил огня в лампе. Этого я не предусмотрел. Пару раз попытался как бы невзначай локтем отодвинуть занавески, но безуспешно. Я занервничал.
        - Не ерзай! - вдруг прикрикнул на меня Бирюк. - Будешь много смотреть в окно - шею свернешь.
        - Я-то, о чем… - начал было я лихорадочно придумывать какое-нибудь оправдание.
        - И я о том же. На склад все равно больше не пойдет ни одна машина и ни один человек. Немцы не любят темноты.
        Я сидел, как пришибленный, словно вор, пойманный с поличным. Надо же так опростоволоситься! Что делать? Ничего путного не придумав, я решил идти напролом:
        - А вы за кого?
        - Ни за кого. Сам за себя, сам для себя, - хмыкнул мой загадочный собутыльник.
        - Ну, так не бывает. Когда двое дерутся, третьему нельзя стоять между ними, влетит и от того , и от другого. А в этой драке - непременно. Неужто не обидно, что нашу землю захватили фашисты и вкупе с разными там макаронниками и мамалыжниками терзают ее, грабят, убивают. Это же и ваша Родина!
        Я уже оправился от замешательства и решил попытаться взять инициативу разговора в свои руки.
        - Сначала мамино молоко на губах оботри, губошлеп, а потом будешь говорить мне о Родине и объяснять, что есть родная земля.
        Меня удивил спокойный тон, каким были сказаны эти обидные слова. В нем чувствовалась сила и убежденность.
        - Что в твоем понимании Родина? Та земля, которую ты топчешь босыми ногами и на которой растут огурцы и помидоры в огороде твоей матери? Может споешь мне сейчас: "Я другой такой страны не знаю…" А много ли ты видел их, этих стран, чтоб сравнивать? Нет, дорогой товарищ, - он надавил голосом на последнее слово и впервые за весь вечер посмотрел мне прямо в глаза, - истинную цену Родине и что такое родная земля узнаешь лишь тогда, когда находишься далеко от нее, когда теряешь ее. Вот уж действительно - большое видится на расстоянии.
        Бирюк умолк, грустно уставившись на язычок пламени в лампе. Я чувствовал, что мысленно он находится где-то далеко-далеко.
        Мне не хотелось тревожить его воспоминания, но любопытство взяло верх, и я, как можно мягче, спросил:
        - А вам что же, пришлось попутешествовать?
        - Еще как, - не отрывая взгляда от огня, ответил хозяин. - Это было весьма романтическое путешествие, горькое путешествие по бурной реке жизни. А она у меня сложилась так, паря, что уплыв от одного берега, я так и не пристал к другому. Вот и несла меня стремнина меж двух берегов, поочередно прикладывая то об один, то об другой, пока я не сел на эту мель, в этой богом забытой дыре. Тысячи нас таких, чем-то сродни Гришке Мелехову.
        - Что-то не припомню такого в нашем городе, - наморщил я лоб.
        Бирюк криво усмехнулся:
        - Ну, а о Шолохове Михаиле что-нибудь слышали в вашем городе?
        До меня дошло, и я почувствовал, что заливаюсь краской.
        Мое смущение, очевидно, понравилось хозяину, поэтому он решил продолжить свой рассказ.
        - Много, ох как много общего в наших судьбах. Читать легко, а прожить такую жизнь - не приведи Господь!
        Моему удивлению не было предела: в нашем городе считали, что он читать и писать не умеет, ибо никто никогда не видел его ни за первым, ни за вторым занятием, а тут - Григорий Мелехов!
        Словно угадав мои мысли, Бирюк снова усмехнулся, залпом допил свой стакан, посмотрел, чем закусить, но передумал и с горечью продолжил:
        - Ну и дела! Надо же, дожился. Пацан, сын кожемяки, еще не окончивший даже средней школы и ничего не видевший, кроме этого захолустья, для которого "Шумел камыш" - самое выдающееся музыкальное произведение, а гипсовый колченогий пионер с барабаном в городском саду - шедевр изобразительного искусства, едва вспомнивший, кто такой Шолохов, пардон, товарищ Шолохов, и он туда же - считает меня безграмотным придурком, берет под сомнение мою образованность и интеллигентность. Вот до чего я докатился…
        Лицо его стало багроветь, глаза налились яростью и я, пока еще не привыкший к резким переменам в настроении Бирюка, втянул голову в плечи, ожидая новой вспышки гнева хозяина. Но он сдержал себя. Очевидно, сегодня его "прорвало" и ему нужно было высказаться, выплеснуть на кого-нибудь всю горечь обид и переживаний, накопившихся у него за долгие годы одиночества. И, видимо, как слушатель, я его устраивал.
        - В студенческие годы меня тоже пьянило и манило красивое и гордое слово Свобода. Сходки, споры и диспуты с профессорами, "хождение в народ" и независимое поведение делали нас героями в собственных глазах. Мать переживала, взывала к отцу: "Николай Ефремов, нельзя быть таким равнодушным к судьбе единственного сына. Он встал на путь, который приведет его прямо в Сибирь!" А тот только ухмылялся: "Перемелется - мука будет. Никуда дальше участка он не попадет. Все мы через это прошли. Закончит университет, станет хорошим врачом и почитаемым в городе человеком, со всем атрибутом необходимых для этого добродетелей. Все вернется на круги своя! Так было с его отцом, дедом, прадедом. У нас не только фамильная профессия, но и фамильное положение в обществе, причем такое же прочное и определенное, как и сто лет назад". Этим обычно и заканчивались семейные диспуты по поводу моего революционного настроения.
        Увы! Отец оказался прав. Окончив университет, я спустя несколько лет осел в Новочеркасске. Женился на одной красавице из местной казачьей знати и все пошло, как по накатанной дороге. Вначале я, сравнивая свою судьбу с судьбой чеховского Ионыча и находя в них много общего, внутренне восставал и давал себе слово начать жить по-новому. Но…дальше этих слов дело не шло. А вскоре и Ионыч перестал будоражить мою совесть. Правы древние: "Ниль адмирари".

Следующая страница