Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        Он обнял меня, затем, отвернувшись, вытер серым платком глаза, и зашагал прочь.
        Я не мог знать, что он уходит в небытие, в память.

        Прошло несколько дней, серых и скучных. Наконец, их однообразие нарушил Парапан. Против своего обыкновения, без шуточек и краснобайства, он серьезно, словно ставя боевую задачу, объяснил мне, что я должен сделать.
        - В субботу в пять утра ты придешь на окраину города, туда, где пересекаются шоссе и Верхнерусская улица. Там тебя будут ждать мои сани и человек с красивыми усами. Он тебя знает, я показывал. Вы проедете на станцию и первым поездом отправитесь в Одессу. В дороге - вы незнакомые люди. Но ты ни на минуту не сводишь с него глаз. Делаешь все, чтобы ни в поезде, ни в вашей Одессе его никто не обидел. Ты парень крепкий и знаешь, что нужно сделать, если к... Впрочем, имя его тебе ни к чему, если к нему кто станет приставать. Проводишь своего попутчика до одного дома - и все. Это тебе на дорогу, - он протянул мне щедрую пачку марок. - Все понятно?
        - Чего не понять. Коню ясною. Но могу ли и я, господин Парапан, просить вас об одолжении.
        - Пожалуйста. Мы с вами деловые люди - услуга за услугу!
        - Я бы хотел взять с собой в Одессу свою девушку.
        Парапан сразу же насторожился и даже как-то внутренне подобрался. Затем, после некоторого раздумья, сказал:
        - Видите ли, коллега, то что я вам поручаю - дело серьезное, мало чем похожее на ваши вечерние посиделки. Есть дела, которые делают только мужчины, ибо не даром сказано: "Женщина на борту корабля - быть беде". Крайне сожалею, но ваше свадебное путешествие придется отложить до лучших времен.
        - Тем не менее, я очень вас прошу, господин Парапан. Заметьте, за два года верной службы прошу в первый раз. И, похоже по всему, в последний. Я давно обещал, но все не подворачивался случай. Кроме того, ей нужно сделать свой маленький гешефт на одесском "Привозе". Опять же, мне подстраховка и ширма неплохая. Чье внимание может привлечь парочка сельских мешочников, приехавших на базар? А я никогда не забуду вашу доброту и не подведу.
        Шеф заколебался. Похоже, ему не захотелось портить отношения и он согласился:
        - Ну, хорошо, я распоряжусь. Необходимые бумажки вам на вокзале передаст начальник станции, ты его знаешь. Он же посадит вас в вагон. По приезду, прямо со станции ко мне.
        - Будет исполнено, господин Парапан, - ответил я, не скрывая своей радости. Шеф понял ее по-своему.
        В четверг в условленное время я сидел в небольшом полупустом зале буфета на Ткацкой улице. Потягивая кислое, откровенно разбавленное вино, я старался не думать о предстоящей встрече. Спустя некоторое время в буфет вошел "Пономарь", Дмитрий Зотов. Он прошел к стойке, взял кружку вина и осмотрел зал: "Куда бы сесть?" Затем не торопясь направился в мой угол.
        - Здравствуй. Можно?
        - Садись, - не отвечая на приветствия, сказал я.
        Наши дома стоят на одной улице, поэтому мы хорошо знаем друг друга, хотя Пономари никогда не принимали участия в уличных играх.
        Отпив половину пивной кружки вина, Зотов сразу приступил к делу.
        - Когда и откуда намечен отъезд? Какое задание?
        Мне вдруг не захотелось ему отвечать. Но я пересилил себя, хлебнул из стакана, и, сдерживая неприязнь, сказал:
        - В пять утра, от перекрестка шоссе и Верхней русской. Следовать за курьером, не выпуская ни на минуту из поля зрения. Довести до самого места, получить записку для Парапана и возвращаться назад. Адреса назначения не знаю.
        - Ясно. В 4.30 я жду тебя на углу нашего сада. Девушку зовут Надежда. Передали ее по цепочке. Ты ее отведешь на Полицейскую улицу, дом 18. Не забудешь? Войдешь под арку во двор. Слева флигель, на стене у двери табличка с надписью "Шью фуражки". Пароль и отзыв: "Дядя, продайте кашкет" - "Не продаю, меняю". "На что?" - "На сало". Надежда в это время должна находиться на противоположной стороне улицы, у витрины галантерейного магазина. Если все пройдет гладко, не выходя из двора, жестом позовешь ее к себе. Дальше действуешь по указаниям "Портного".
        Слушая Зотова, я разглядывал его с чувством все возрастающей неприязни. Очевидно, это не ускользнуло от его внимания.
        - Что, не нравлюсь? Но я не девка, чтобы нравиться. Время крутое, дорогой сосед, поэтому все личные чувства придется отложить до победы. Тем более, что теперь будешь иметь дело только со мной. Как сказал бы Шмуль, сейчас мы с тобой на одном цугундере. Если я тебе потребуюсь - встреча на родной улице двух соседей ни у кого не вызовет подозрений.
        Пономарь допил свое вино, встал из-за стола, но затем, спохватившись, вновь сел на стул.
        - Забил ты мне памарки своим любящим взглядом. Едва не забыл, девушку с собой вслед за послом Парапана не тащи. Она будет ждать тебя на рынке. Удобное место, много входов и выходов. Ты же, освободившись, подойдешь к тому, что со стороны вокзала, в ближайший полный час, то есть 10.00, 11.00 и так далее. Ну, ни пуха!
        - Пошел к черту! - ни капельки не кривя душой, ответил я.

        В субботу в четыре часа утра меня растолкала мать. Мой ранний подъем ее не удивил, такое случалось и раньше, когда нужно было срочно разгрузить вагоны, прибывшие с сырьем на станцию, или отправить продукцию подвернувшимся порожняком.
        Умывшись холодной водой, наскоро проглотив нехитрый завтрак, я вышел на улицу и минут через десять оказался на задворках у Пономарей. Дверь летней кухни тихо скрипнула, выпустив две темные фигуры, которые направились в мою сторону.
        - Познакомитесь ближе в дороге. С богом, друзья! - сказал Зотов, даже не поздоровавшись.
        "Тоже мне друг! Хорошенькая у меня компания подбирается. Белогвардеец Бирюк, румынский авантюрист Парапан, немецкий прихвостень Пономарь и вот эта, судя по акценту, с которым она произнесла "Добрый день" в это раннее утро, похоже, не из русских".
        Мое настроение испортилось совсем, когда я, желая помочь девушке, взял ее мешок и привязанную к нему корзину, вскинул их лихо на плечо, поскользнулся и, не удержав равновесия, растянулся прямо у ее ног. Девушка звонко рассмеялась и даже не попыталась помочь мне встать.
        До перекрестка я шел мощным гренадерским шагом и ни разу не повернулся назад, чтобы проверить, не отстает ли от меня эта хохотунья.
        Подойдя к перекрестку раньше условленного часа я немало удивился, увидев, что сани уже там. На козлах в огромном тулупе сидел знакомый мне кучер. Это был крепкий, цыганского типа мужчина неопределенного возраста, заросший черной кудрявой бородой. Парапан привез его с собой из родных мест. Кучер никогда ни с кем не разговаривал, разве что с лошадьми, или изредка с хозяином на родном румынском языке.
        На заднем сидении саней кто-то сидел. С усами это кто-то или без, мужчина или женщина, рассмотреть мешала темнота. На мое "здравствуйте" никто не откликнулся. Я усадил девушку на свободное место. А сам забрался на козлы, к кучеру, и сани весело покатили с пригорка на пригорок к станции. Когда мы проезжали мимо "владений" Бирюка, я обратил внимание, что в оконцах мазанки светился слабый огонек. Меня это удивило: ведь Бирюк сейчас почти безработный, зачем ему так рано вставать? Наверное, забыл загасить лампу с вечера, решил я.
        Не доезжая станционного поселка, кучер остановил лошадей, и "усатый", так решил я называть своего подопечного, вышел из саней и подал руку девушке. Кучер тут же развернулся и, лихо свистнув, покатил назад. Мы быстрым шагом направились к станции: впереди - усатый с чемоданом, шагах в двадцати за ним - я и Надежда.
        Когда он скрылся за дверьми вокзала, я заволновался и ускорил шаги: ведь в темноте мне не удалось как следует рассмотреть своего подопечного и я мог даже очень просто потерять его в вокзальной толпе. Войдя в полуосвещенный и переполненный зал ожидания и не увидев усатого, я несколько растерялся, что инстинктивно взял девушку за руку, словно боясь, как бы и она не потерялась. Время такое, мужчинам некогда было много внимания уделять своей внешности, поэтому большинство из них имели усы и бороды. С возрастающим беспокойством я рассматривал усатые и бородатые лица пока, наконец, мой взгляд не наткнулся на черные, аккуратно подстриженные, холеные усы. Их обладатель, очевидно почувствовав мой взгляд, посмотрел в мою сторону, усмехнулся уголками губ и подмигнул левым глазом. В это время к нему подошел начальник станции и я облегченно вздохнул - "мой!".
        Теперь можно (и нужно!) внимательно рассмотреть спутницу. Я повернулся к ней и замер от неожиданности: такой красивой девушки я еще никогда не видел. У меня перехватило дыхание. Прижав к груди ее руку, стою, боюсь пошевелиться.
        - Больно, очень больно, - грудным голосом сказала Надежда, высвобождая ладонь. Она тряхнула кистью и даже подула на нее, смешно трубочкой сложив губы. Ситуацию разрядил подошедший начальник станции.
        - Слушай, гренадер, где ты такую роскошную кралю оторвал? Королева, шеб я так жил. Вот времена пошли: какой-то фраер местного значения раскатывает с шикарной дамой, а я, вор-домушник экстра класса, бывший правда, у него в услуге. Можно такое вынесть? Я вас спрашиваю, мадам? Кстати, вам благороднейшее имя "Домовой" ничего не говорит?
        Надя молча отрицательно покачала головой.
        Во времена НЭПа Домовой был довольно заметной личностью в уголовном мире Одессы, но "погорел" на какой-то афере и получил приличный срок. Отсидел его, решил переждать смутные времена в наших краях и устроился дежурным на станцию. С приходом оккупантов он получил повышение. За хорошую мзду это "начальство" постоянно оказывало различные услуги фирме Парапана, впрочем, как и всем остальным, кто мог хорошенько заплатить.
        Вид красивой женщины, очевидно, напомнил ему былые фартовые времена и его понесло:
        - Но я не завидую этому молодому человеку, нет! Не по Сеньке шапка, шеб я пропал! Вы, мадам, достойны куда более интеллигентного спутника, чем этот пижон с мыльной фабрики.
        Поток его красноречия прервал Усатый, незаметно подошедший к нам. Он ткнул чемоданом в бок "Домового" и кивком головы указал на выход. Тому не нужно было повторять дважды, со словами "Уже иду, уже иду" он стал протискиваться через толпу. Мы последовали за ним.
        Выход на перрон был еще закрыт и начальник станции вывел нас к поезду через служебный ход. Он переговорил с проводником и галантно помог Надежде подняться в вагон. Меня он задержал.
        - Возьми свои бумаги, Отелло, а в придачу - мой хороший и бесплатный совет... - Иди ты к...
        - Понял. Уже в пути. Гудбайчик до самого окейчика, псих невоспитанный.
        Он смешно запрыгал через рельсы к вокзалу, а я поднялся в вагон и стал искать своих попутчиков. Они сидели в третьем от входа в купе, Надя у окна, рядом с ней Усатый. Мне ничего не осталось, как сесть напротив.
        Я выглянул в окно. Двери вокзала распахнулись и вывалившаяся из них толпа бросилась на штурм вагонов. Через пятнадцать минут все было кончено: вагоны забиты людьми, корзинами, узлами, ругань поутихла и поезд тронулся. Только теперь я оценил преимущество своей позиции. Я сделал вид, что дремлю, прикрыл глаза и через ресницы в свете наступающего утра стал с интересом рассматривать своих подопечных.
        Я не смог определить возраста мужчины: ему можно было дать и сорок, и все пятьдесят. Красив и, судя по всему, знал это. Усы - безусловно, гордость и предмет особой заботы хозяина: густые, черные, без единой проседи или рыжинки, они свисали до подбородка и загибались дальше в сторону ушей. Большие оливковые живые глаза ничего не упускали из виду. Они ласково глядели на соседку, настороженно и цепко ощупывали каждого входящего и выходящего пассажира, строго следили за мной. Одет он был в поношенное серое полупальто с каракулевым воротником и большими черными пуговицами. На голове - кроличья шапка, тоже поношенная. Под пальто - грубой вязки свитер. Черные, со времен портного не глаженные брюки, заправлены в сапоги. В чем-чем, а в сапогах я за время службы у Парапана разбираться научился. Они, как и усы, были прекрасны! Это не те сапоги, с голенищами гармошкой, которыми щеголяли украинские и русские парни из зажиточных семей на вечерницах, и не те, тонкие, блестящие "бутылочки", в которых фланировали молодые румынские офицеры вечерами по центральной улице, когда фронт был еще далеко от нашего города. Такие сапоги носили цыганские бароны, приводившие свои таборы на большой луг к нашей речке на праздничные церемонии. С тонкими носами, с высокими зауженными каблуками, в меру собранными у щиколотки, но гладкими и жесткими у икры голенищами, настоящие лакированные красавцы!
        По национальности он мог быть румыном, молдаванином, цыганом или даже венгром.
        Присмотревшись к Наде, я понял, что она года на два старше меня. Черные, слегка подбритые, выгнутые дугой, как крылья птицы, брови почти сходились у переносицы. Смотрела она по сторонам слегка полуприкрыв глаза, очевидно, для того, чтобы все видели, какие у нее длинные и пушистые ресницы. Ноздри тонкого носа слегка шевелились, выдавая темперамент хозяйки. Губы, сочные и свежие, улыбались усатому, и кривились брезгливой гримасой, когда их хозяйка отводила от него взгляд. Сами же глаза - две большие спелые вишни, только что ополоснутые прохладной водой. Одета была тоже просто, но не без кокетства. Шубейка сшита в талию и отделана опушкой. На голове белый платок с большими яркими цветами. На ногах - маленькие аккуратные сапожки. Я решил, что это молдаванка, хотя, похоже, и городская.

Следующая страница