Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        Поезд тянулся медленно, останавливался почти у каждого столба, но зато доехали спокойно, без приключений.
        Выходя из вагона, я тихо шепнул Надежде:
        - Рынок найдешь? Помнишь, где встречаемся?
        - Да. Не волнуйся. Делай свое дело. Все будет хорошо, - и она ласково пожала мою руку.
        Усатый шел не оборачиваясь. Его широкая спина служила мне ориентиром. Выйдя на привокзальную площадь, он повернул налево. Это меня устраивало - он шел к "Привозу". Мне приходилось бывать в Одессе и я свободно ориентировался в городе.
        Перед самым рынком Усатый повернул направо и ускорил шаги. Я спешно сняв с плеча поклажу, отдал ее Надежде, бросился за ним вдогонку и вскоре взял прежнюю дистанцию. Мы шли в сторону Молдаванки. Прохожих на улице было мало, все они торопились куда-то по своим делам, так что напряжение, охватившее меня по приезду в город, постепенно спало. Мы вышли на Госпитальную. У Еврейской больницы мой спутник остановился и впервые оглянулся назад, словно для того, чтобы убедиться на месте ли я, и свернул вправо на Мясоедовскую. Миновав несколько дворов, он вошел в один из них, и я, отставши метров на сто, ускорив шаг. Вбежав в подворотню, я столкнулся лицом к лицу с усатым. "Жди здесь!" - приказал он.
        Выйдя на улицу, я мельком взглянул на номер дома и, приготовившись к долгому бдению, от нечего делать стал разглядывать ворота. Это были красивые с затейливой вязью чугунного литья ворота, каких немало в этом городе. Но не успел я покончить со своим занятием, как вновь появился усатый, протянул мне пачку денег и сказал:
        - Бэры, золотой, заработал. Там скажи - все порадок. Иды.
        "Все-таки он цыган", - решил я, положив деньги во внутренний карман своего ватника. И это все поручение? Я чувствовал себя разочарованным, но вспомнив о Надежде, со всех ног помчался к рынку.
        Когда я вновь оказался у "Привоза", часы в будочке часовщика показывали 10.35. Для того, чтобы скоротать оставшиеся 25 минут, я пошел вокруг рынка на его противоположный конец.
        У входа на рынок кишела разношерстная толпа и мне с трудом удавалось находить относительно свободные места, чтобы Надежда могла издали увидеть меня. И тем не менее заметил ее, когда она была уже рядом. Я взял из ее рук мешок и корзину, и мы пошли к центру города. Все мои попытки завязать разговор терпели крах в самом начале, так как взглянув в лицо девушки, я буквально терял дар речи и предупреждение Зотова о том, чтобы девушку ни о чем не расспрашивать оказалось излишним. Видя мое смущение, она ободряюще мне улыбалась.
        Наконец мы добрались до дома № 18 на Полицейской улице. Я вошел во двор и слева на белой стене флигеля увидели табличку с надписью "Шью фуражки". Под надписью желтой краской нарисована кисть, указательный палец, который упирался в кнопку звонка.
        Дальше все прошло точно так, как распланировал Зотов в буфете в Гайде, до обидного просто и обыденно. Более того "Портной", выслушав отчет о выполненном поручении Парапана, сразу же выпроводил меня.
        - Извини, но тебе лучше всего прямо сейчас уйти. Погуляй по городу, а вечером возвращайся домой. Относительно Усатого своим можешь передать, что у нас есть кому заняться этой "малиной".
        Я не ожидал такого приема, с досадой и тоской посмотрел на Надежду, словно прося у нее защиты и сочувствия. Она подошла ко мне, взяла за руки и, ласково улыбнувшись, сказала:
        - Хороший ты. Большое спасибо. Будь счастлив.
        Надя прижалась ко мне и поцеловала в щеку.
        Я словно прирос к стулу. Затем огромным усилием воли заставил себя встать и на ватных ногах вышел за дверь, от обиды забыв сказать даже "до свидания".

        … Тридцать лет спустя мне придется служить в Одесском военном округе. Однажды после работы, возвращаясь домой, я вспомнил о просьбе своего старшего сына, в ту пору курсанта летного училища.
        - Петро, - обратился я к водителю. - Ты знаешь адреса всех красивых девушек Одессы. А вот знаешь ли ты, где можно сшить самую лучшую фуражку?
        - Сейчас нарисуем, товарищ генерал, - с готовностью ответил польщенный потомок запорожских казаков.
        Минут через десять машина, скрипнув тормозами, остановилась.
        - Во двор и налево, - подсказал мой бравый ефрейтор.
        Вхожу во двор, поворачиваю налево и от неожиданной догадки замираю перед полинявшей серой табличкой с едва различимой кистью руки, указывающей на кнопку звонка. С волнением нажимаю на нее. За дверью затарахтели запоры, она отворилась и на ее пороге появился седой старик.
        - Чем могу служить, товарищ генерал? Если насчет фуражки, то все - я больше не работаю, уже полгода. Да и то - 85 лет - можно уже и отдохнуть, ви не находите?
        - Нахожу, - отвечаю я, а сам пытаюсь найти в этом старике знакомые черты.
        Он в свою очередь, опустив со лба очки, всматривается и узнает меня.
        - Боже ж ты мой, кого я вижу? Ви же Фомин, разрази меня гром. Заходите, заходите. Я знал, что ви придете. Я все время говорил Фаине: "Он придет". Это после того, как о вас пропечатали во всех газетах.
        Мы вошли в полутемную комнату. Хозяин, сбросив с единственного стула кота, предложил мне сесть, сам уселся на диван, и, передохнув, продолжил:
        - Я уже тогда вас узнал и говорю Фае: "Это тот юноша, который во время оккупации привел к нам в дом болгарку Надю. Ох и натерпелись страху ми тогда. Но, слава Богу, все вишло шито-крито. На глазах у всех: у немцев, у румын, у наших полицаев переправили через фронт связную из Москвы в Болгарию. Транзитом через Одессу.
        Я просидел у старика часа два. Прощаясь, он попросил меня наклонить голову и ловким привычным движением опоясал ее мягким метром.
        - А фуражки я все-таки сошью, и вам, и вашему сыну. Заезжайте через пару недель. Оставлю вам о сибе память.
        Через две недели на моем рабочем столе лежали две фуражки с голубым кантом: одна - военного летчика, вторая - гражданская.

        После возвращения из Одессы, следуя приказу дяди Гриши, я встретился с Зотовым и проинформировал его о выполнении задания. Выслушав меня, он произнес только одно слово: "Спасибо". "Кушайте на здоровье", - ответил я и мы разошлись. Последующие дни я занимался только своими "служебными" делами, помогая Парапану укладывать его манатки. И, надо сказать, делал это с большим удовольствием. Хозяин мой, пребывая постоянно под хмельком, находился в хорошем расположении духа, острил и балагурил, словно такое положение вещей его вполне устраивало.
        Но вот однажды ночью я проснулся от грохота. Подскочив к окну, я увидел, как на горизонте полыхало зарево. "Склады!" - радостно догадался я, но тут же острая, как нож, обида полоснула по сердцу. "Значит без меня! Не взяли. Я так старался, а меня все за пацана принимают. Ну, погодите!" - пригрозил я всем сразу и с размаху бросился на кровать. Я задыхался от ярости и никак не мог уснуть. Немного успокоившись, стал думать о том, что и как произошло в Кирилловом Яру. Удалось ли без потерь пробраться к складу? Кто остался прикрывать отход? Поверили Бирюку или он тоже, как и я, с горькой обидой смотрел на все происходящее через низенькое оконце своей мазанки? В том, что это дело рук людей военкома, я ни капельки не сомневался.
        Утром, наскоро позавтракав, я пораньше побежал на завод, чтобы, невзирая ни на какие запреты, у проходной перехватить дядю Гришу, узнать у него все подробности, а заодно и выложить ему все, что я о нем думаю. Но старый мастер в этот день на работу не вышел. По заводу уже ползли разные слухи, но расспрашивать кого-либо я побоялся.
        Прошел еще один день в тревоге и неведении. Предчувствуя беду, я не находил себе места.
        В конце недели с утра вдоль улиц по дворам ходили полицаи и объявляли, что в субботу в двенадцать часов на центральной площади будут казнить пойманных партизан. Все уже знали, что на площади в центре города сооружен большой помост с виселицами. Город притих и затаился. И все же в субботу с утра к площади стал стекаться народ: кто из любопытства, кто из страха ослушаться властей. Были и такие, кого привело туда тяжелое горе. Ни я, ни мать на площадь не пошли, молча сидели дома, каждый погрузившись в свои думы.
        Вечером, увидав в окно бегущую к нам через огороды соседку, мать, горько усмехнувшись, сказала:
        - Во, сорока-белобока летит. Новости на хвосте несет.
        Новости были ужасные. Еще с порога, не поздоровавшись и не отдышавшись, соседка начала:
        - Господи, что было, что было... До конца дней, наверное, будить сница. Народу собралось, уйма. Их вывели из сигуранцы и повели на площадь. Все босые, в рваном исподнем, побитые, в синяках и кровавых ранах. С двух сторон - здоровенные немецкие автоматчики. Подвели к помосту и поставили на табуретки. Возле каждого - по полицаю. Пятерых я насчитала. Троих признала: военкома, красавец мужчина был, с лихими усами. Бывало, идет, глаз не оторвешь! О, господи, что же это я? Свят, свят... Царство ему небесное, - она часто закрестилась и, переведя дух, продолжала. - Митьку, кто бы мог подумать, старшего сына Пономарей с нашей улицы и комсомольского районного вожака, горластого хохла с Падел, которого как раз перед самой войной к нам назначили. Ой, Маня, дала бы водички испить - в горле все пересохло, - прервалась многословная рассказчица. Она залпом выпила кварту воды и затараторила так, словно боялась, что ее могут прервать. - Да...остальные, видать, чужаки. На трибуну, как на празднике, поднялось трое: худой, злой с лица, немец, видать желудком мучается, толстый, "заправленный" с утра, усатый румын и новый полицейский начальник. Говорять, выслужился у себя в селе, в Бижуках. Словом, ни дать, ни взять как его, интернационал, во! Этот третий что-то долго читал по бумажке, да его никто не слухал. Все смотрели на тех, на табуретках. Я даже не заметила, когда им петли на шеи набросили. Бабы плакали и причитали. Вдруг немец, махнул перчаткой и полицаи выбили табуретки из-под этих бедолаг. Над площадью пронесся вой, будто не люди, а сама она зарыдала. Потом подъехала крытая машина. Я подумала, будуть забирать повешенных. А из нее, батюшки-светы, выгрузили еще десять закоченелых трупов. Всех их сложили рядом у помоста. Тот же полицай, чертяка лупоглазая, прокричал, чтобы все шли мимо убитых и хорошенько смотрели. И если кто узнаить кого-нибудь из убитых партизан, должон придтить в сигуранцу и заявить. За это будуть выданы большие деньги. И знаешь, Марья, люди пошли. Конешно, не ради денег. Кто думал, а вдруг там свой лежит, кто просто посмотреть на убиенных, а кто и поклониться несчастным. И поверишь, Марья, кланялися, многие, кланялися в пояс этим смелым хлопцам - соседка смахнула слезу. - Прими, господь, их по доброму в царствие небесное свое.
        Она умолкла, краешком платка вытерла слезы, перевела дух и с новой энергией зачастила:
        - Да, значить, я тоже пошла. Первым, кого признала, был здоровенный кузнец с бондарного завода, тот, у кого в нашем городе больше всего детей. Рядышком с ним - фельдъегерь НКВД, который до войны к Варьке Задавачке все стежку вытаптывал. А самый последний, боже праведный, ни за что не поверишь, Маня, - Бирюк! Я аж перекрестилась, закрыла глаза, думала обозналась. Ан нет, он - Бирюк! - И она уставилась на мать, наслаждаясь эффектом, который произвело на нее это сообщение.
        Соседка даже перестала всхлипывать и причитать, настолько невероятным ей самой казался тот факт, что среди убитых партизан лежит скрюченное тело Бирюка.
        Весь рассказ мать слушала молча, аккуратно вытирая с глаз слезы, мерно покачивая головой. Услышав о Бирюке, она непонимающе уставилась на соседку, затем медленно повернулась в мою сторону, посмотрела на меня наполненными ужасом глазами и тихо прошептала ни к кому не обращаясь:
        - Не может этого быть…
        - Как то есть, не можить быть? - взвилась никогда не терпевшая возражений соседка. - Что, выходить, я слепая совсем? Да его там все признали, хотя ему и руки зачем-то по локоть пообрубали. Он же у меня перед рождеством кабанчика резал. Да я его красную рожу на другом конце улицы узнаю.
        Тут она осеклась, очевидно, вспомнив трагедию, о которой рассказывала, часто и мелко закрестилась и запричитала:
        - Ох, свят, свят, свят… Что э это я так про покойника? Ох, грехи наши тяжкие, прости, господи!
        Рассказ соседки о казни партизан казался настолько не естественным и нереальным, что мне хотелось ущипнуть себя за ухо: уж не сон ли это, дикий и кошмарный! Я вышел во двор. Уже опустились сумерки, и в наших окнах появился тусклый огонь - мать зажгла лампу, а я все ходил и ходил по двору в десятый раз переживая услышанное, веря и не веря в его реальность.
        Ночью мне приснился ужасный сон. За мной гонятся полицаи и немецкие солдаты. Я пытаюсь убежать, но ноги, словно ватные, не слушаются и меня хватают. Я отбиваюсь, вкладывая в удар все свои силы, а руки, как в замедленном кино, движутся плавно и мягко, и мои удары не причиняют никакого вреда моим преследователям. От обиды и бессилия я рыдаю. Меня ставят к стенке какого-то сарая. Рядом со мной почему-то оказываются дядя Гриша и Бирюк. Они улыбаются, подмигивают мне, мол, не дрейфь, парень. "Нас же сейчас расстреляют!" - кричу я им и с ужасом обнаруживаю, что кричу беззвучно, только открываю рот, а голоса нет. Немцы и полицаи вскидывают автоматы. Они не промахнутся - до нас всего десять шагов. Я четко вижу их самодовольные пьяные, жирные рожи, черные дыры в стволах, нацеленных прямо в мое сердце. Раздается команда: "Ахтунг!", и из моей груди, наконец, вырывается крик, дикий вопль отчаяния, и я просыпаюсь.

Следующая страница