Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        - Сынок, сынок, что с тобой!? На-ка, попей водички, да повернись на другой бок, а то ты так кричишь, словно тебя режут.
        С радостью осознаю, что это был сон, мне становится легко и спокойно. Я выпиваю кварту холодной воды, ложусь на живот, обхватываю руками подушку и засыпаю крепким сном. Теперь уже без всяких кошмаров и сновидений.

        Жизнь для меня потеряла смысл. Я никогда не чувствовал себя таким одиноким, искал выхода из создавшегося положения и не находил его.
        Шли дни. Приближалась весна. Однажды в понедельник утром у проходной я увидел большую толпу рабочих и работниц. "Что там еще стряслось?" - насторожился я.
        Хромой дед Михей, который, похоже, дневал и ночевал здесь со времен основания завода, уже, наверное, в сотый раз с большим удовольствием и важностью "вносил ясность". Оказалось, что хозяева вчера поздно вечером изволили отбыть, а его одного оставили на хозяйстве. И он был очень горд этим обстоятельством.
        - Даже выдали впрок большие деньги! - закончил он свой нехитрый рассказ.
        "Коммерсант Парапан последовал мудрому совету своих коллег из Одессы. И я ему оказал в этом деле немалую услугу, охраняя переправку накопленных денег и драгоценностей", - подумал я с горечью и досадой.
        Потихоньку толпа стала рассеиваться, все расходились по своим домам. К вечеру ясно слышалась канонада. Фронт приближался к городу.

        На улицах горят костры. От них к небу поднимается густой черный дым. Немцы жгут все: свои машины, оказавшиеся бесполезными из-за отсутствия горючего, административные здания, хлеб, который был ссыпан в зрительных залах дома культуры и городского кинотеатра. Пожары никто не пытался тушить, и они вот уже который день пугают своими зарницами не только людей, но и ошалевших собак. Почти во всех домах расселились непрошеные квартиранты, а вдоль нашей улицы растянулась цепочка их закамуфлированных танков и бронетранспортеров. Жители перебирались в подвалы, предчувствуя, что за город будет вестись жестокий бой. Потянулись дни тревожного ожидания.
        Но, проснувшись однажды рано утром и выйдя в сад, я был удивлен необычайной тишиной. Обошел дом, сад, подошел к воротам, выглянул на улицу. Все та же тишина и пустота… И до меня дошло - немцы ушли!
        - Мама, немцы ушли! - во всю силу своих легких заорал я.
        Мать выбежала во двор и, еще не веря моим словам, стала внимательно вслушиваться в поразившую меня тишину. Спустя некоторое время мы увидели, как от реки огородами и садами, перебегая от дерева к дереву, бесшумно двигались цепи солдат. Еще не различая ни лиц, ни формы, я сердцем почувствовал, что это свои.
        - Наши пришли! - закричал я соседу, который осторожно выглядывал из дверей своего сарая. - Смелей, дядя Тихон, наши идут!
        Так, тихо и спокойно, вошло в наш город освобождение.
        Однако, как потом стало известно, бой за город все же был. Жестокий бой. Он проходил в пяти километрах от него. Там вдоль холмов и возвышенностей находились хорошо подготовленные оборонительные позиции. Первую полосу занимали остатки итальянской и румынской дивизий, вторую - части СС. Они отчаянно защищали дальние подступы к важному порту - Одессе. Так что за наше освобождение было заплачено дорогой ценой.
        Через два дня после прихода наших в центральном сквере города вырыли три огромные братские могилы, где захоронили погибших воинов. А спустя еще несколько дней на выгоне за городом, где иногда проводились большие ярмарки, были казнены фашистские прихвостни: начальник полиции Роман Загребнюк и его подручный Иван Федорин - здоровенный, глуповатый парень. Его отец погиб в сражении на озере Хасан, и они с матерью здорово бедствовали, перебиваясь на зарплату подручного на маслобойне, куда устроился работать Иван. Когда началась война, и ему пришла повестка в армию, он исчез. Мать его, Устинья, на все вопросы отвечала сухо и односложно: "Не знаю! Ничего не знаю".
        Однако, после того, как в городе обосновались румыны, Иван Федорин объявился в форме полицая. "Теперь я отведу душу!" - пригрозил он своим землякам. И отводил. Даже Парапан, которого я однажды вез по центральной улице, увидев, как Федорин, заломив руки какому-то тщедушному мужичку, тащил его в здание сигуранцы, не выдержал и процедил сквозь зубы: "Старается, скотина!"
        Сейчас, стоя в кузове полуторки, у которой был откинут задний борт, он имел жалкий вид. Вращая огромной головой в толстой петле, Федорин выпуклыми, ничего не видящими глазами, из которых ручьями лились слезы, шарил по толпе и жалобно скулил: "Мама, мамочка, спасите, родная!" Устинья билась в истерике тут же рядом с машиной на влажной, еще не просохшей от недавно сошедшего снега, земле. Ее пытались урезонить некоторые крепкие бабы: "По ком убиваешься? Вспомни, сколько сирот пустил он по белу свету!" На что Устинья, мотая головой с распущенными седыми волосами, горько отвечала: "Да ить сын он мне, люди добрые. Единственный сын!"
        В соседней полуторке с такой же петлей на шее стоял Роман Загребнюк, молчаливый и отрешенный.
        Я не слышал команды, по которой полуторки тронулись с места. Но увидев, как задергались в воздухе тела предателей, не выдержал, отвернулся и пошел через толпу. Меня здорово тошнило. "Справедливость должна торжествовать, но такие зрелища не для меня", - решил я.
        Казненные полицаи на допросе пролили свет на событие, происшедшее в Кирилловом Яру, но подробности и детали канули в небытие вместе с расстрелянными партизанами.
        В ту ночь комендантский взвод и дежурные полицаи были подняты по тревоге условным сигналом - двойной красной ракетой, который, очевидно, успел подать один из часовых на вышке. По всей вероятности партизаны совершили просчет, выделив маловато сил на уничтожение состава караула. Выполнение этой задачи заняло слишком много времени, потому что склад взлетел на воздух лишь тогда, когда бронетранспортер с немецкими солдатами и машина с полицаями уже подошли к перекрестку, где находилась группа прикрытия. Встреченные пулеметным огнем, они оставили машины и зарылись в снег. Но затем, поняв, что перед ними небольшая группа, разделились на две части. Меньшая стала блокировать партизан у пулемета, большая под командой офицера пробилась к дороге на склад. Завязался неравный бой. Оставшиеся в живых партизаны пытались напрямую через овраги и поля добраться до леса, но все подступы к нему уже были перекрыты. На рассвете все было кончено. Утром, когда подбирали убитых, на холме у перекрестка нашли Бирюка. Он все еще держался за рукоятки "Максима" и его никак нельзя было оторвать от них. "Примерз. Пришлось палашом рубануть повыше кистей. Не тащить же его с пулеметом" - оправдывался Загребнюк.
        Так погиб весь небольшой отряд лихого комэска орденоносца Кравченко. Что же касается дяди Гриши, то он был расстрелян в ту же трагическую субботу в глухом урочище Мирянского леса, куда полицаи вывезли большую группу мужчин еврейского происхождения якобы для проведения каких-то работ.
        Любая смерть ужасна. Но уж если и суждено было умереть старому мастеру, то это должно было бы произойти там, на площади, среди его боевых друзей, на глазах у земляков, чтобы врезаться в их память последним мигом своего героического бытия. В этом моя наивная юношеская душа видела тогда высшую справедливость.

        В городе начала налаживаться нормальная жизнь. По нашей улице на вновь открытые кожзавод и меховую фабрику потянулись работницы и, пока что еще редкие, рабочие, в основном пожилые мужчины, инвалиды и подростки. Весело задымила труба мебельного комбината. Из кузнечного цеха бондарного завода полился деловой перезвон молотов и наковален. По воскресеньям в городском парке играл духовой оркестр резервного полка, расквартированного в старых казармах.
        Узнав, что открылся военкомат, я буквально на следующий день предстал перед военкомом. Им оказался капитан с худым, изможденным, но чисто выбранным лицом. Правый рукав его гимнастерки был приколот у плеча английской булавкой - руки по локоть не было. Прижав культей какую-то бумагу, капитан левой неловко выводил на ней свою подпись.
        Но больше всего меня поразила грудь военкома. Она сияла. Два ордена - Красного Знамени и Красной Звезды - мне знакомы. Третий я видел впервые. На нем я прочел надпись: "Отечественная война". Красная и желтая полосы ранений. Четыре медали. "Да, капитан воевал лихо, ничего не скажешь", - с почтением подумал я и даже почувствовал какую-то робость перед ним.
        - Чем порадуешь, сынок? - подняв на меня глаза, спросил насмешливо капитан.
        Я, забыв про награды, едва не чертыхнулся. На вид ему было двадцать три, ну от силы двадцать пять, и "сынок" из его уст прозвучало для меня как издевка.
        - Пришел за повесткой на фронт, - едва сдерживая себя от такого обращения, сжав кулаки, ответил я.
        Это не ускользнуло от капитана и, очевидно, подзадорило его.
        - Прямо на фронт? - делая серьезный вид, переспросил военком. - Твоя фамилия?
        - Фомин!
        - Так, так, Фомин… Ну теперь дело в шляпе. Узнав, что на фронт прибыл сам товарищ Фомин, гроза местных садов и огородов, истребитель мамалыги и ряженки, фрицы без оглядки будут драпать до самого Берлина. Максимыч, брат, не слышу восторгов, - обратился он к своему помощнику, сидевшему за соседним столом.
        "Брату Максимычу" было далеко за шестьдесят и он, если не в деды, то по крайней мере в отцы годился бравому капитану. Его стол был завален папками и учетными карточками, так что над грудой бумаг виднелись лишь старшинские погоны, прямо на которые была посажена большая бритая голова. Густые седые брови и прокуренные желтые висячие усы делали старшину похожим на старого моржа. Он поднял на меня добрые стариковские глаза и ласково улыбнулся.
        - А что? Очень даже может быть. Парень бравый. А на военкома ты не серчай, он просто завидует тебе, все никак примириться не может, что Гитлера без него добивать будут.
        Его спокойный и рассудительный тон уравновесил меня и осадил капитана, который, хмыкнув, уже примирительно сказал:
        - Насчет фронта пока ничего не получится. Нужно сначала разобраться с этой бухгалтерией.
        Он презрительно посмотрел на кипы бумаг, лежавшие на столах и стульях, и прямо на полу этой неуютной большой комнаты.
        - Но помочь нам ты можешь и сейчас. Слыхал, вчера на речке трех пацанов раскидало по вербам? Мину пытались разрядить. А сколько этого добра валяется сейчас по полям и оврагам? Сколько оружия припрятано по чердакам и сараям? У каждого пацана - свой арсенал. Я уже не говорю о порохе, патронах, толе. Речь идет о винтовках, автоматах и даже пулеметах. Вот сегодня только с Нижней улицы вывезли полуторку этого скарба.
        Мне стало немного не по себе, словно капитан догадался, что у меня самого на чердаке лежит пулемет, засыпанный початками кукурузы, а в сарае - две новенькие немецкие винтовки. Ящик с патронами и толом я надежно припрятал в нашем овраге.
        - Так вот, - продолжал капитан, не замечая моего смущения, - найди таких же добровольцев, три у меня уже есть, бери подводу - это пока все, что могу выделить в твое распоряжение, и в ближайшую неделю подберите хотя бы то, что лежит на глазах. Свозить все будете сюда, в гараж военкомата, и сдавать старшине. А через недельку опять поговорим. Ну что, уяснил задачу, сынок?
        На сей раз я не обиделся на "сынка", меня для начала устраивал и такой вариант.
        "Добровольцы" военкома жили в украинской части города, поэтому мы договорились, что они очищают свой район, а я, найдя себе помощников, - русские улицы.
        Через неделю гараж военкомата был забит оружием. Глядя на этот арсенал, капитан почесал левой рукой в затылке и сказал:
        - Та-а-к… Сынки! Дела много, а толку мало. Пока вы сносили сюда этот металлолом, за неделю подорвалось: в Алексеевке - два пастушонка, в Паделах - трое любопытных, в Бижуках - шесть пацанят. Итого: шесть убитых и пять калек. Прямо, как на войне. Причина одна - неумелое обращение со взрывчатыми веществами и зарядами. А этого дерьма на полях - несметное количество. Вывод: просить командование полка о помощи. Но это уже не ваш вопрос. Спасибо, хлопцы, за службу. Ты Фомин вместе с Ситниковым и Птахой - за мной, - неожиданно закончил капитан.

Следующая страница